Мартынов, Леонид Николаевич

Из мещанской семьи. Окончил четыре класса Первой Омской мужской гимназии. С середины 1920-х гг. работал корреспондентом в различных газетах и журналах, писал репортажи и очерки. В 1932 году был арестован по обвинению в контрреволюционной пропаганде. Три года провел в ссылке в Вологде.

Дебютировал в печати в 1921 году. В своей ранней лирике ориентировался, прежде всего, на футуристическую поэтику и стилистику. В связи с этим критики даже писали: «Наиболее интересным из левой молодежи является Леонид Мартынов, поэт еще очень юный и шаткий, находящийся под сильным влиянием Маяковского и имажинистов…» (цит. по: Дементьева В. В. Поэзия Леонида Мартынова. — 1986. — С. 10). Писал как пейзажную, так и философскую лирику. Кроме того, в своем творчестве нередко обращался к истории Сибири культурным и фольклорным традициям региона («Старый Омск», «Тобольский летописец» и др.). С середины 1940-х гг. жил в Москве. Опубликовал несколько десятков поэтических книг («Лукоморье», «Эрцинский лес» и др. Также работал и в прозаическом жанре, в том числе — и автобиографическом.

Исследователями указывалось, что в истории русской поэзии XX века Мартынов выступил в качестве «виднейшего популяризатора» литературной «паронимии», то есть приема «художественного использования фоники» и интенсификации «ощущения звуковой ткани стиха в целом» (Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха. — 2000. — С. 300). Также отмечалось, что в своей оригинальной поэзии Мартынов хотя и «пользовался традиционной формой» рифмы, однако «изменял ее функцию в стихе», «двигался в сторону новой рифмы» (Самойлов Д. С. Книга о русской рифме. — 2005. — С. 352). Помимо этого, исследователи писали о Мартынове и как о реформаторе метрики русского стиха: «опыты Л. Мартынова — это первые шаги новой русской силлабики…» (Британишский В. Л. В сторону Кантемира (К переводам Леонида Мартынова из Яна Кохановского). — 1975. — С. 249).

Был известен и как переводчик. Переводил, в первую очередь, с польского (Я. Кохановский, А. Мицкевич, Ю. Тувим, Ц. Норвид и др.), венгерского (А. Гидаш, Ш. Петефи, И. Мадач, А. Йожеф и др.), литовского (Э. Межелайтис) и итальянского (С. Квазимодо) языков. Также переводил французских (Ф. Вийон, В. Гюго, А. Рембо), английских (А. Теннисон), чешских (Я. Неруда) и чилийских (П. Неруда) авторов. Исследователи писали, что в своих переводах Мартынов «тщательно соблюдал размер и ритм оригинала, искал словарные и фразеологические соответствия» и был «необыкновенно точен» (Эткинд Е. Г. Четыре мастера (Ахматова, Цветаева, Самойлов, Мартынов). — 1970. — С. 63). Общая же переводческая стратегия Мартынова характеризовалась не только как литературная по своей модальности, но и в то же время как исследовательская, филологическая: «…здесь в самом творческом акте воссоздания оригинала воплотился тот сравнительно-стилистический анализ, без которого полноценный перевод невозможен» (Гольберг М. Я. Два Норвида. — 1977. — С. 136).

В середине 1960-х гг. выступил с импровизированным переводческим манифестом, где стремился обосновать право переводчика на «вольное» обращение с оригинальным текстом: «...И это верно, братья-иностранцы, хоть и внимаю вашим голосам, но изгибаться, точно дама в танце… – в том преуспеть я не имею шанса, я не могу, я существую сам! Я не могу дословно и буквально как попугай вам вторить какаду! Пусть созданное вами гениально, по-своему я всё переведу…» (Мартынов Л. Н. Поэты разных стран: Стихи зарубежных поэтов. — 1964. — С. 7). Современники, впрочем, критически оценили это выступление, оценив его скорее в качестве литературной провокации: «Эта декларация переводческих вольностей звучит очень гордо и даже заносчиво» (Чуковский К. И. Высокое искусство: о принципах художественного перевода. — 1964. — С. 47).

В последние годы писал мемуары, вел закрытый образ жизни. Скончался в конце 1970-х гг.